Большинство людей ещё живут в мире прошлого, в мире, где есть свобода для творчества. Где можно обмануть, можно выдать себя за другого человека, можно пустить пыль в глаза. Но мы сами не заметили, как оказались в страшной антиутопии.

 

Стадный инстинкт и человеческие стереотипы неотделимы друг от друга. Стереотипы ограничивают мышление, делают его стандартным, узконаправленным, что и нужно для комфортного существования в стаде.

 

Стадный инстинкт

Было бы неточным утверждать, что человеческое стадо настроено против индивидуальности как таковой. Человек с сильным стадным инстинктом вообще не способен воспринимать индивидуальность даже как абстрактное понятие. Для него нет личностей, а есть особи, характеризуемые только полом, принадлежностью к определенному стаду и рангом в стадной иерархии.

Это хорошо иллюстрируют так называемые "секс-символы" — высокоранговые особи, чьи изображения людская масс-культура тиражирует в качестве образца для подражания. Вы вряд ли найдете информацию — что собой представляет как личность очередная поп-певица или актриса, чьи фотографии заполонили страницы журналов: каковы ее взгляды на жизнь и мировоззрение, чем она интересуется, какие она читает книги (если вообще читает) — стаду это неинтересно.

Стадо интересует другое: какой у нее размер груди, талии и бедер, а также с какими секс-символами мужского пола она крутит романы — т.е. каков ее ранг как самки в стадной иерархии. Такое же происхождение имеют и конкурсы красоты, и вообще все, что построено на оценке человеческой личности только по одному параметру: этим параметром всегда оказывается стадный ранг или какое-то из его вторичных проявлений.

По той же причине стадный человек не испытывает любви как влечения к личности партнера/-ши, а только проявляет инстинктивную реакцию на самца/самку с высоким рангом. Причем для него нет существенной разницы между различными партнерами одинакового ранга (возраст тоже сказывается не непосредственно, а через влияние на стадный ранг).

Стадо — это коллектив особей, имеющих сходные черты во внешности и инстинктивно следующих одинаковым стандартам поведения. Тот, кто следует другим стандартам поведения: по-другому одевается, слушает другую музыку — воспринимается стадным человеком как представитель другого стада. А в природе другое стадо — это всегда конкуренты за пищу и территорию, а при удобном случае — и за самок.

"Войны" между металлистами и рэперами, между болельщиками разных футбольных команд, между группировками гопников из разных районов имеют чисто стадноинстинктивную природу. "С кем ты?" — вот вопрос, который задают каждому встречному их участники. То, что ты можешь быть сам по себе, не принадлежать ни к одному из противостоящих стад, в голове у типичного стадного человека не укладывается. Другой — значит: из другого стада.

Стадный человек оценивает силу групп людей исключительно по их численности. Поэтому, когда небольшая группа талантливых личностей (которая видится ему "слишком слабым стадом") приобретает непропорциональное ее численности влияние в обществе — стадному человек сразу видятся какие-то тайные козни и заговоры, связи этой группы с более многочисленными и враждебными по отношению к его стаду общностями людей — отсюда идут все легенды о еврейском и масонском заговоре.

Это усугубляется еще и тем, что нестадные личности обычно не выглядят высокоранговыми; т.е. с точки зрения стада они занимают не соответствующее их рангу место в обществе, что немыслимо без помощи каких-то могущественных сил извне.

Низкоранговые люди, недовольные своим положением в человеческом стаде, обычно стремятся выстроить новое стадо по своему образцу, т.е. собрать вокруг себя группу еще более низкоранговых людей, во всем подчиняющихся авторитету основателя и придерживающихся таких же взглядов и вкусов, как он.

Это мы видим на примере большинства лидеров тоталитарных движений: Христос, Мухаммед, Гитлер — все это низкоранговые люди, посвятившие свою жизнь завоеванию высокого ранга, используя толпу еще более низкоранговых человеческих особей. Очень характерно для таких движений навязывание вкусов лидера всем членам движения: так, вино в исламе запрещено потому, что у Мухаммеда из-за него однажды случились неприятности; нацисты объявили славян недочеловеками потому, что их ненавидил лично Гитлер (поначалу другие идеологи нацизма считали славян расой, родственной германцам).

Всякое стремление навязать свои стандарты поведения, вкусы, традиции другим суть проявление стадного инстинкта, равно как и стремление следовать принятым среди окружающих стандартам поведения. Стандарты поведения стада определяют высокоранговые особи, а низкоранговые им подчиняются, подсознательно опасаясь быть изгнанными из стада. Поэтому попытки навязать свои вкусы и взгляды на жизнь окружающим есть форма борьбы за высокий стадный ранг.

В споре и полемике стадный человек всегда видит в оппоненте существо более низкого ранга. "Как я здорово его опустил!" — думает он, высказав очередную порцию ругательств в адрес оппонента, а когда тот отвечает тем же, искренне недоумевает: "И это ничтожество еще пытается на меня наезжать!" Естественно, со стороны его оппонента ситуация видится прямо противоположным образом.

 

Стадный человек не представляет себе, что могут быть индивидуальные предпочтения и личные причины придерживаться определенных взглядов. Для него любые вкусы и точки зрения делятся на "правильные" (которых придерживается он и которые, по его мнению, разделяет большинство стада, все "нормальные люди") и "неправильные".

Спор он рассматривает как возможность проявить свой высокий ранг, повысить свою самооценку. (Особенно это заметно, когда сразу несколько низкоранговых спорщиков в характерном нудно-раздраженном тоне, не слушая друг друга, долго и бесуспешно пытаются найти суперубойный аргумент, который наконец-то "заткнет" оппонентов.)

В целом можно сделать вывод, что стадный человек одержим двумя подсознательными страхами: быть изгнанным из стада и оказаться в стаде последним.

 

 

Не хотел ничего писать по случаю 9 мая. Если честно, я просто потерялся в этом ежегодном «празднике глубокого патриотизма». Дискуссия, которая развернулась в соцсетях, если честно, напрягла своей безысходностью и так каждый год. Одни блин патриоты, и так каждый год, как День сурка, только страна почему-то в Жо…, вся разворована и распродана, но патриотизм растёт как на дрожжах. Память подвигу и тихую скорбь по погибшим заменили маскарадами с ряженными от мала до велика. 

Гуляя днем со своей собакой во дворе, я услышал диалог ребят, которые шли из соседней школы в курсантской форме, и один из них зло сказал другому - «А с кем этот пойдёт? У него дед не воевал…». Видимо, речь шла об однокласснике, у которого по каким-то причинам нет героического деда или двух, с портретами которых он мог бы пройти с другими в Бессмертном полку. 

Буквально за пару часов до этого, я слышал, как проходила торжественная линейка, звучали патриотическая музыка и песни тех лет. Чуть позже мимо моих окон прошли строем школьники младших классов дружно напевая с учителем – «Идёт солдат молоденький, по незнакомой улице..» 

А что делать тем, у кого нет героического деда или нет его портрета в военной форме? А те, кто ковал победу в тылу на заводах и в полях? Не знаю, но такие россияне получаются, как люди второго сорта? 

Около 40 лет назад, в преддверии майских праздников, вместе с ветеранами Николай Николаевичем и Николай Егорычем, я с ребятами по двору сажали клёны, которые и сейчас растут под нашими окнами. Помню, как мы им помогали, а они говорили  — «Вот вы вырастите и деревья вырастут». 

 

Что будет происходить, когда столкнутся в своих интересах мир старого понимания жизни, как она есть, и мир нового восприятия? Мир, основанный на необходимости власти людей над людьми и власти денег над властвующими, и мир, в котором важна не власть любого рода, а интерес к жизни? Этот чудный, новый мир, в котором люди могут жить вечно, в котором не существует материальных проблем и необходимости постоянного труда, мир, в котором всем всего хватает, а войны, болезни и преступность попросту непредставимы для его жителей?

Этот чудный, новый мир, для рождения которого на планете Земля уже всё есть, кроме одного, невесомого и такого отвлечённого, для человека старого типа, понятия  сознания. Не просто сознания, а сознания нового, основанного на изучении самого себя, мира, чуждого вражде и зависти, жадности и страху. И в то же время - сознания не наивного, как у ребёнка, а мощного и зрелого...

Такие люди и такое сознание на планете уже есть, но их всё ещё мало для того, чтобы само по себе явление стало всеобщим. Но, в то же время, их уже достаточно, чтобы старый мир ощущал угрозу самому своему существованию, своим устоям, чтобы включался у "неандертальцев" и "бабуинов" примитивный, пещерный страх перед той волной прогресса, которая сегодня поднимает цивилизацию на новую ступень эволюции.

Никто не хочет исчезать в волнах истории, никто не хочет сдавать свои позиции и завоёванные в конкурентной борьбе между собой высоты. Им дорого даже то, что сегодня уже несовершенно и даже вредно для них же самих, что опасно не только для сильных мира сего, но и для всего мира... Поэтому они будут держаться за старый мир и его принципы до последнего.

А может быть, это столкновение уже началось, но нам не говорят об этом, и мы можем лишь наблюдать его проявления в незначительных, казалось бы, событиях? Временами очень на то похоже...

"Кольцо вокруг Солнца" было издано в 1952 г., задумано на пару лет раньше. Но уже тогда, в конце 40-х (70 лет назад!) Саймак и многие другие писатели-фантасты не просто предвидели, а всерьёз рассуждали и моделировали ситуации цивилизационного квантового скачка, вплотную к которому мы подошли сегодня. А ведь в то время не было даже понятия "электроника" в привычном нам сегодня смысле!

Разговор Виккерса и Кроффорда в этой главе очень показателен. Не столько в техническом плане, как в плане понимания людей старого типа сознания и сознания нового. Возможно, вы сможете увидеть и то, что автор пытался сказать между строк... 

Глава 24

...Открыв дверь номера, Виккерс увидел, что волчок исчез. Он оставил его на стуле сверкающим от свежей краски, а теперь волчка не было. Он заглянул под кровать– волчка не было и там. Его не было ни в шкафу, ни в прихожей.

Он вернулся в комнату и уселся на край кровати.

После всех поисков и трудов волчок исчез. Кто мог его взять? Кому оказался нужен старый побитый волчок?

А зачем он понадобился ему самому?

Не смешно ли сидеть вот так на краю кровати в номере какого-то отеля и задавать себе все эти вопросы?

Ему вспомнилось, как в детстве волчок открыл ему путь в сказочную страну, и вот теперь он дал себя увлечь тем же мыслям. Сейчас при резком свете электрической лампочки все это казалось совершеннейшим безумием.

Позади открылась дверь. Он обернулся. В дверях стоял Крофорд.

Он показался Виккерсу еще массивнее, чем прежде. Крофорд застыл в дверном проеме, целиком заполнив его собой. Подрагивающие веки делали его фигуру особенно неподвижной.

– Добрый вечер, мистер Виккерс. Разрешите?

– Пожалуйста, – ответил Виккерс. – Я ждал вашего звонка. Никогда бы не подумал, что вы способны явиться собственной персоной.

Это было ложью, потому что он не ожидал и звонка.

Крофорд тяжелым шагом пересек комнату.

– Этот стул, похоже, выдержит меня? Вы не против, если я сяду?

– Это не мой стул, – сказал Виккерс. – Можете ломать его.

Стул не сломался. Он заскрипел и затрещал, но выдержал.

Крофорд расслабился и облегченно вздохнул.

– Я чувствую себя намного лучше, когда подо мной крепкий стул.

– Вы подключили подслушивающую аппаратуру к телефону Энн? – спросил Виккерс.

– Конечно. Иначе как бы я отыскал вас? Я знал, что рано или поздно вы ей позвоните.

– Я видел пролетевший самолет, – заметил Виккерс. – Знай, что вы там, я бы подъехал вас встретить. Нам надо уладить кое-какое дельце.

– Не сомневаюсь, – ответил Крофорд.

– Зачем вам понадобилось, чтобы меня линчевали?

– Мне вовсе этого не надо, – возразил Крофорд. – Наоборот, вы мне слишком нужны.

– Зачем же я вам нужен?

– Я решил, что вам это лучше знать.

– Но я ничего не знаю, – признался Виккерс. – Скажите, Крофорд, что происходит? Вы не сказали мне правды, когда я приходил к вам.

– Я сказал вам правду, но не сказал всего.

– Почему?

– Я не знал тогда, кто вы.

– А теперь знаете?

– Да, знаю, – ответил Крофорд. – Вы– один из них.

– Один из них?

– Один из тех, кто производит эти товары.

– Почему вы так думаете?

– На основании данных, полученных анализаторами. Так их называют психологи. Это специальные приборы. Не утверждаю, что разбираюсь в них.

– И анализаторы сообщили вам нечто особое обо мне?

– Да, – ответил Крофорд. – Именно так.

– Если я один из них, то почему вы пришли ко мне? – спросил Виккерс. – Ведь тогда вы ведете борьбу против меня.

– Не говорите «если», – сказал Крофорд. – Вы действительно один из них, но не считайте меня своим врагом.

– Почему? – возразил Виккерс. – Ведь если я, как вы говорите, один из них, то вы– враг.

– Вы не поняли меня, – произнес Крофорд. – Позвольте привести сравнение. Вернемся к временам, когда кроманьонец вторгся в места обитания неандертальца…

– К черту сравнения! – прервал его Виккерс. – Скажите, что у вас на уме?

– Мне не нравится настоящее положение дел, – сказал Крофорд. – Вернее, тот оборот, который они принимают.

– Вы забыли, что я практически ничего не знаю.

– Поэтому-то я и хотел начать со сравнения. Вы– кроманьонец. У вас есть и лук, и стрелы, и копье. А я– неандерталец. У меня только дубинка. У вас нож из обточенного камня, а у меня лишь зазубренный кусок кремния, найденный на берегу реки. На вас одежды из звериных шкур, а на мне лишь моя собственная шерсть.

– Хотел бы я знать…– начал Виккерс.

– Я и сам в этом не уверен, – перебил Крофорд, – я не силен в этих вещах. Может, я слишком много дал кроманьонцу и недооценил неандертальца. Но речь идет о другом.

– Я понимаю, о чем вы говорите, – сказал Виккерс. – Но куда это нас ведет?

– Неандерталец вступил в бой, – продолжал Крофорд, – что с ним произошло?

– Он исчез.

– Может, их уничтожили не копья и стрелы. Может, они попросту не выдержали борьбы за существование с более развитой расой. Может, у них отобрали их охотничьи угодья. Может, они уползли и вымерли с голоду. Может, они вымерли от стыда, когда поняли, что отстали и что оказались существами, чья жизнь схожа с жизнью зверей.

– Сомневаюсь, – сухо сказал Виккерс, – чтобы у неандертальца развился столь сильный комплекс неполноценности.

– Мои слова не относятся к неандертальцам. Они касаются нас.

– Вы стремитесь доказать, что пропасть так глубока?

– Именно так, – ответил Крофорд. – Вряд ли вы представляете, как мы вас ненавидим и какой силой располагаем, но вполне способны оценить наше отчаяние. Вы спросите, кто же эти отчаявшиеся люди? Могу сказать. Это те, кто добился успеха– промышленники, банкиры, бизнесмены, – иначе говоря, профессионалы, достигшие безопасного существования, определенного положения в обществе, люди, представляющие вершину нашей культуры. Они быстро утратят свое положение, если к власти придут такие, как вы. Они превратятся в неандертальцев, изгнанных кроманьонцами. Они будут походить на гомеровских греков, заброшенных в наш технологически сложный век. Физически они, может, и выживут. Но останутся туземцами. Будет разрушена их шкала ценностей, созданная с таким трудом, а это единственное, чем они живут.

Виккерс покачал головой.

– Давайте бросим эту игру, Крофорд. Попробуем поговорить начистоту. Кажется, вы уверены, что я знаю больше, чем есть на самом деле. По-видимому, я должен был сделать вид, что так оно и есть– немного схитрить и заставить вас поверить в то, что я знаю все, о чем следует знать. Мы бы слегка пофехтовали. Вы бы открыли ваши карты. Но у меня не лежит сердце к такой игре.

– Мне известно, что вы пока еще мало знаете. Поэтому-то я и хотел встретиться с вами как можно скорее. Мне кажется, вы еще не стали полным мутантом, вы– куколка в теле обыкновенного человека. Кое-что в вас пока от обычного человека. Но вы все ближе и ближе подходите к полной мутации– сегодня вы больше мутант, чем вчера, а завтра вы станете им больше, чем сегодня. Но сегодня, в этой комнате, мы с вами можем разговаривать как человек с человеком.

– Мы всегда сможем так разговаривать.

– Нет, не всегда, – возразил Крофорд. – Если бы вы стали полным мутантом, я бы почувствовал в вас перемену. А в неравном положении какие переговоры? Я сомневался бы в справедливости своей логики. А вы смотрели бы на меня со снисхождением.

– Как раз перед вашим приходом, – сказал Виккерс, – я убеждал себя, что все это– игра воображения…

– Нет, это не игра воображения, Виккерс. У вас был волчок, помните?

– Волчка уже нет.

– Он есть.

– Он у вас?

– Нет, – ответил Крофорд. – Я не брал его. Я не знаю, где он, но он должен быть где-то в этой комнате. Я пришел раньше вас и сломал замок. Совершенно случайно, он был очень слабым.

– Неплохо, – обронил Виккерс, – весьма «милая» выходка.

– Согласен. Но когда дверь открылась, я позволил себе еще кое-что. Войдя в комнату и увидев волчок, я был весьма удивлен, я…

– Продолжайте, – сказал Виккерс.

– Дело в том, Виккерс, что, когда я был ребенком, у меня был очень похожий волчок. Это было очень давно. Я не видел волчков уже много лет, я взял его и запустил. Просто так. Хотя причина все же была. Мне захотелось вспомнить забытые мгновения детства. А волчок…

Он остановился и посмотрел на Виккерса, словно пытаясь разглядеть улыбку на его лице. Когда он заговорил снова, его голос звучал увереннее.

– Волчок исчез.

Виккерс промолчал.

– Что это было? – спросил Крофорд. – Что это был за волчок?

– Не знаю. Вы видели, как он исчез?

– Нет. Мне послышался шум в коридоре. Я выглянул. Когда я обернулся, его уже не было.

– Он не должен был исчезнуть, – сказал Виккерс. – Во всяком случае, пока вы не смотрели на него.

– Этот волчок имеет какой-то смысл? – настаивал Крофорд. – Вы покрасили его. Краска была еще сырой, а баночки стояли на столе. Вы не случайно делали все это. Виккерс, что это за волчок?

– Он служит для путешествия в сказочную страну, – ответил Виккерс.

– Вы говорите загадками.

Виккерс покачал головой.

– Я посетил ее однажды, когда был ребенком.

– Десять дней назад я бы сказал, что мы оба сошли с ума, вы– говоря это, а я– слушая вас. Сейчас я так уже не скажу.

– И все же мы, наверное, сошли с ума и превратились в пару идиотов.

– Мы не идиоты и не сумасшедшие, – сказал Крофорд. – Мы– два человека, которые с каждым часом становятся все более и более отличными друг от друга, но пока мы еще люди, и это– основа нашего взаимопонимания.

– Почему вы явились сюда, Крофорд? Не уверяйте, что только для беседы со мной. Вас терзает страх. Вы подслушиваете телефонные разговоры, пытаясь узнать, куда я скрылся. Вы вламываетесь в мою комнату и запускаете волчок. У вас были какие-то соображения, когда вы запускали волчок. Какие?

– Я пришел вас предупредить, – сказал Крофорд. – Хочу вам сказать, что люди, которых я представляю, находятся на грани отчаяния и ни перед чем не остановятся. Они никому не позволят занять их место.

– Даже если у них не останется выбора?

– У них есть выбор. Они будут сражаться теми средствами, которыми располагают.

– Неандертальцы с дубинками.

– Мы– Homo saрiens. Дубинка– против ваших стрел. Именно об этом я хотел поговорить. Почему бы нам с вами не попытаться отыскать решение? Должна найтись какая-то платформа для переговоров.

– Несколько дней назад, – сказал Виккерс, – мы беседовали в вашем кабинете. Описывая положение дел, вы сказали, что ничего не понимаете. Слушая вас, можно было подумать, что вы совершенно не представляете себе, как идут дела. Почему вы лгали мне?

Крофорд продолжал неподвижно сидеть, ни один мускул не дрогнул на его лице.

– Мы исследовали вас с помощью аппаратуры, с помощью анализаторов. Мы хотели узнать, как много вам известно.

– И как много мне известно?

– Ничего не известно, – ответил Крофорд. – Мы выяснили, что вы – развивающийся мутант.

– Почему вы выбрали именно меня? – спросил Виккерс. – Кроме тех странностей, которые вы перечислили, ничто об этом не говорит. Я не знаю ни одного мутанта. Я не могу говорить от их имени. Если вы хотите договориться, найдите настоящего мутанта.

– Мы выбрали именно вас, – сказал Крофорд, – по очень простой причине. Вы единственный мутант, который оказался у нас в руках. Есть, правда, еще один, но тот знает меньше вашего.

– Но должны быть и другие мутанты.

– Конечно. Однако мы не можем их поймать.

– Вы говорите, как траппер, Крофорд.

– А я и есть траппер. Других можно схватить лишь в том случае, если они сами к вам явятся. Обычно они всегда отсутствуют.

– Отсутствуют?

– Они исчезают, – сердито разъяснил Крофорд. – Мы следим за ними и ждем. Мы пишем им и ждем. Их никогда нет. Они входят в дверь, но их нет в комнате. Мы часами ждем встречи с ними, а они оказываются совсем не там, куда вошли, а иногда даже в нескольких милях от того места.

– Но меня-то вы можете найти. Я не исчезаю.

– Пока…

– Может, я отсталый мутант?

– Нет, просто не совсем развившийся.

– Значит, вы с самого начала остановили на мне свой выбор? – спросил Виккерс. – Вы подозревали меня, хотя я сам еще ничего не знал?

Крофорд хихикнул.

– Виной всему ваши книги. В них было что-то особенное. Наш отдел психологии отметил это. Мы и других обнаружили тем же способом. Двух художников, одного архитектора, одного скульптора, одного или двух писателей. Не спрашивайте меня, как наши психологи это делают. Может, у них особый нюх. Не удивляйтесь, Виккерс. Когда вы представляете мировую промышленность, в вашем распоряжении такие фонды и резервы рабочей силы, такие мощные средства исследования, что вам по плечу решение любой задачи. Вы и не подозреваете, какую работу мы проделали, какие области затронули. Но этого оказалось мало. Мы терпели провал за провалом.

– Теперь вы хотите вступить в переговоры?

– Я хочу. Но не другие. Они не желают никаких переговоров. Они готовы драться за созданный ими мир.

«Да, так оно и есть», – подумал Виккерс.

Гортон Фландерс, сидя в качалке и рисуя огоньком сигареты замысловатые фигуры, говорил именно об этом и о мировой войне, которой что-то или кто-то не раз помешал разразиться.

– Их мир, – заметил Виккерс, – не столь уж хорош. Он построен на крови и нищете, в его фундаменте слишком много костей. Во всей его истории почти не найдется лет, свободных от насилия, организованного официального насилия в каком-нибудь уголке земного шара.

– Я знаю, о чем вы думаете, – сказал Крофорд, – вы думаете, что пора приступить к реорганизации.

– Примерно так.

– Ну, что ж, – согласился Крофорд. – Наметим основные линии этой реорганизации.

– Как я могу это сделать? У меня нет ни знаний, ни полномочий. Я сам не в состоянии вступить в контакт, а со мной никакие мутанты, если они существуют на самом деле, тоже никогда не пытались вступать в контакт.

– Однако приборы подтверждают существование мутантов, и вы– один из них.

– Почему вы так убеждены в этом? – спросил Виккерс.

– Вы не верите мне, – сказал Крофорд. – Вы считаете меня предателем. И думаете, будто заранее уверенный в поражении, я примчался к вам, размахивая белым флагом, чтобы доказать новому порядку, что я мирный человек, и заключить сепаратный мир, не заботясь о других. Быть может, тогда мутанты сохранят меня, хотя бы в качестве забавной игрушки.

– Если хотите знать правду, что бы вы не предприняли, все вы обречены.

– Ну, не совсем, – возразил Крофорд. – Мы можем бороться и в состоянии причинить немало осложнений.

– Чем? Вспомните, Крофорд, у вас есть только дубинки.

– У нас есть отчаяние.

– Дубинки и отчаяние? Так ли это много?

– У нас есть секретное оружие.

– Но ведь оно есть не только у вас.

Крофорд кивнул.

– Да, оно не так уж всемогуще. Поэтому я и нахожусь здесь.

– Я вступлю с вами в контакт, – сказал Виккерс. – Обещаю. Это самое большое, что я могу сделать. Тогда и, если я сочту, что вы правы, я вступлю с вами в контакт.

Крофорд с трудом поднялся со стула.

– Сделайте это как можно скорее, – сказал он. – Время не терпит. Я не могу долго сдерживать их.

– Вы боитесь, – сказал Виккерс. – Страх сидит в вас, как и в день нашей первой встречи.

– Действительно, я живу в постоянном страхе. Тем более что с каждым днем дела обстоят все хуже.

– Два напуганных человека, – сказал Виккерс. – Два десятилетних мальчугана, бегущих во тьме.

– И вы тоже?

– Конечно. Разве вы не видите. Я весь дрожу.

– Нет, не вижу. В какой-то мере, Виккерс, вы самый хладнокровный человек из всех, кого я встречал.

– Да, вот, – вспомнил Виккерс. – Вы говорили еще об одном мутанте, которого могли схватить.

– Говорил.

– Конечно, вы мне не скажете, кто он?

– Не скажу, – подтвердил Крофорд.

– Я так и думал.

Ковер словно заколыхался, и в комнате вдруг снова появился волчок. С тихим гудением он медленно вращался вокруг оси, так что было видно, как неровно он разрисован. Волчок вернулся.

Они стояли и смотрели, пока он окончательно не замер на полу.

– Он был там, – сказал Крофорд.

– И вернулся, – добавил Виккерс.

Крофорд закрыл за собой дверь, и Виккерс остался в холодной, залитой резким светом комнате с неподвижным волчком на полу, прислушиваясь к удаляющимся шагам Крофорда.

Полный текст произведения: Либра.ру

 

 

Попытки оживить мертвого осла – "крымский консенсус" выдачей российских паспортов непризнанным республикам Донбасса, с максимальным пиаром этого события в СМИ, выдающегося ими как величайшее достижение режима, но не вызывающего у народа отклика, представляет собой жалкое зрелище. Так и подмывает констатировать – "поздно пить боржоми господа, когда почки отказали". 

Жизнь большинства людей напоминает день сурка. Ранний подъем, стояние в пробках, восемь часов офисного рабства с перерывом на обед, снова пробки, вечера с пивом и телевизором или Интернетом, пьяная пятница, по выходным поход с семьей и детьми в торгово-развлекательный центр... Череда праздников из года в год, зимние каникулы, 14 и 23 февраля, 8 марта, майский отдых, День Победы, лето, отпуск, дни рождения, Новый год и все по новой. 

 

Чем мы занимались последние недели? Правильно- следили за выборами президента Украины. Кто с издевательской усмешкой. Но большинство с завистью. 

Впрочем, Украина уже пять лет является основным российским дискурсом. Россия растворилась в Украине, забыв о своих проблемах. Российское государство будто потеряло самое себя, перепутав свою национальную идентичность и географические границы. 

О чем же говорит тот факт, что мы который год живем Украиной, пишем о ней, спорим о ней, проклинаем ее, ревнуем ее, объясняем ее? 

Этот факт говорит о нас многое. Говорит о том, что у России нет идеи консолидации. О том, что враждебность к украинцам стала инструментом легитимации власти. Говорит о трусливости нашей элиты, которая хотела бы бросить вызов Америке, но опасаясь последствий, предпочитает колотить «украинскую грушу». 

Наша фиксация на Украине кричит о наших комплексах и неспособности выбраться из заржавевшей державной посудины. Сделав Украину внутренним (причем, ключевым!) вопросом российской политики, мы признаем, что не смогли найти собственные стимулы развития и единения.

Россия оказалась не готова к бегству Украины. Теперь приходится заделывать пробоину, сделанную украинцами в российской государственной машине и зализывать раны нашего самолюбия и гордыни.

Украина, вырвавшаяся из российских объятий, продолжает быть российской фантомной болью. Если ты лишаешься конечности, ты начинаешь хромать. Именно это происходит с российской державой, потерявшей одно из подтверждений своей державности.

Российская власть изощряется в придумывании, как отомстить беглецам. Выдадим российские паспорта Донбассу! Но, видно, предупреждение не напугало упрямых украинцев. И вот Кремль придумал сделать больнее, запретив экспорт в Украину российской нефти, нефтепродуктов и угля. Но российская попытка придушить, скорее всего, заставит украинцев подтвердить свой выбор - прочь от России! 

В России сформировался класс политиков и экспертов, профессией которых является злорадствовать по поводу Украины. Даже либерально мыслящие люди говорят об Украине со снисходительностью, пытаясь советовать украинцам, что тем нужно делать. При этом они не готовы предложить, что нужно делать России. 

А что говорят у нас об Украине? Это взрыв мозга. Самое комичное, это когда российские наблюдатели видят в Украине отражение собственной реальности: «манипулятивная демократия»; «полный провал правящей элиты». Дебаты между Порошенко и Зеленским - дурацкое шоу и клоунада, позор и признак разрушения государства! Понятно, что для рабской ментальности невозможно себе представить, как кто-либо может бросить вызов лидеру, а лидер будет с ним спорить на равных! Ужас- ужас!

Поражение Порошенко кремлевские толкователи описывают, как системный провал. Они не могут принять, что уход одного лидера и приход другого в результате выборов говорит о жизнеспособности системы: украинцы завоевали право выбирать лидеров; у них есть право делать ошибки и их исправлять опять-таки через выборы. 

У нас даже серьёзные эксперты ноют по поводу слабостей украинской парламентско- президентской системы. Им непонятно, как это украинцы живут при отсутствии жесткой «вертикали», указывающей им, как жить. А украинцам невдомек, как это мы продолжаем терпеть «вертикаль», диктующую, как нам жить.

Украинский проект провалился, утверждают российские эксперты. Украина увязла и ей некуда двигаться в ситуации кризиса Европейского союза. Но во-первых, несмотря на все проблемы, в Украине экономический рост ( в 2018 рост ВВП в Украине достиг 2.5%, а рост национального производства -3.6% ). А каково, скажите, состояние экономики в России? Это государственная тайна, если иметь в виду манипуляции Росстата. 

Во-вторых, кризис европейского сообщества отражает его поиск новых форм жизни. В любом случае Европа понимает, что ее безопасность требует инкорпорировать Украину, а не оставлять ее в мертвой зоне в качестве несостоявшегося государства и источника напряженности с Россией. 

Украина- это мировая периферия, убеждают нас российские доброхоты. Хм… Но именно эта «периферия» вызвала конфронтацию Запада с Россией. И без обеспечения устойчивости украинского государства нечего и думать о нормализации их отношений. Поможем Украине преодолеть кризис, не унимаются наши доброжелатели. А не лучше ли помочь себе и, наконец, избавиться от зацикленности на Украине?

У них бал правят олигархи, не унимаются пикейные жилеты. Да, олигархическая возня - это украинская проблема. Но ведь некоторым из тамошних олигархов ( например, Коломойскому) украинцы, возможно, поставят памятник за национальную ориентацию. А какую память оставят о себе российские олигархи?

Российская тусовка гадает, каким президентом станет Владимир Зеленский. Каким бы он ни стал, он будет защищать украинские национальные интересы. Иначе новый Майдан решит его участь. Причем, Зеленский не будет единственным центром власти в Украине, которая сумела создать систему противовесов. Возможно, важнее будет новое соотношение сил в Раде и кто станет новым премьером. Это непонятная для нас реальность. Мы, привыкшие к единовластию, теряемся, когда видим множество противоборствующих сил, считая это хаосом.

Любопытно, что несмотря на войну и жертвы, украинцы начинают лучше относиться к России: в 2018 г 48% украинских респондентов относились к России хорошо (хорошо относились к Украине 33% россиян). Не потому, что украинцы вдруг почувствовали к России симпатии. А потому, что Россия перестала для них быть основной проблемой. Они хотят забыть о нас и думать о своей достойной жизни. Без нас!

Конечно, быть отвергнутой державой обидно. Встречать равнодушие еще обиднее. Но если Россия хочет вернуть себе достоинство и видение будущего, придется переболеть Украиной и заняться своими делами.

 

Лилия Шевцова

 

Этот небольшой рассказ написан в далёком от нас 1963 году, между делом. Попутно с очередными главами "Понедельника". И первоначально получил название "Трудно быть богом". Но потом это заглавие досталось большому  роману, а сам рассказик так и лежал в столе аж до 80-х гг.

Действительно, в нём нет ничего такого, что можно считать выдающейся фантазией, какой-то новизной, ломкой стереотипов... да ничего такого нет. Так, он больше напоминает набросок к тому, более позднему и значительному произведению, получившему имя этого рассказа. 
Но...
Читатели, которые пристрастны к фантастике АБС, стали замечать, что многое из описанного в романах братьев со временем сбывается.

Действительно, трудно быть богом, если ты - лишь мелкий человечек с такой же мелкой, пакостной душонкой... И от неизбежного конца, созданного расчётливо-бездумно тобой, самим,  не спасает даже царский статус: весь мир разворачивается против тебя, и нет нигде убежища и защиты: только неизбежная смерть от рук тех, кого ты только что считал своими верными подданными. 
Но они - подобие тебя самого, они созданы тобой, пока ты считал себя богом...
В действительности, таким людям богами быть просто невозможно. 
Потому, что они, на самом деле - даже не люди.

◊◊◊

Царь сидел голый. Как нищий дурак на базаре, он сидел, втянув синие пупырчатые ноги, прислонясь спиной к холодной стене. Он дрожал, не открывая глаз, и все время прислушивался, но было тихо.

В полночь он проснулся от кошмара и сразу же понял, что ему конец. Кто-то хрипел и бился под дверью спальни, слышались шаги, позвякивание железа и пьяное бормотание дядюшки Бата, его высочества: «А ну, пусти… А ну, дай я… Да ломай ее, стерву, чего там…» Мокрый от ледяного пота, он бесшумно скатился с постели, нырнул в потайной шкаф и, не помня себя, побежал по подземному коридору. Под босыми ногами хлюпало, шарахались крысы, но тогда он ничего не замечал и только сейчас, сидя у стены, вспомнил все: и темноту, и осклизлые стены, и боль от удара головой об окованные двери храма, и свой невыносимо высокий визг.

Сюда им не войти, подумал он. Сюда никому не войти. Только если царь прикажет. А царь-то не прикажет… Он истерически хихикнул. Нет уж, царь не прикажет! Он осторожно разжмурился и увидел свои синие безволосые ноги с ободранными коленками. Жив еще, подумал он. И буду жив, потому что сюда им не войти.

Все в храме было синеватое от холодного света лампад — длинных светящихся трубок, протянутых под потолком. Посередине стоял на возвышении Бог, большой, тяжелый, с блестящими мертвыми глазами. Царь долго и тупо смотрел, пока Бога не заслонил вдруг плюгавый служка, совсем еще сопляк. Раскрыв рот и почесываясь, он стоял и глазел на голого царя. Царь снова прикрыл глаза. Сволочь, подумал он, гаденыш вшивый, скрутить ублюдка — и собакам, чтобы жрали… Он сообразил, что не запомнил хама как следует, но служки уже не было. Сопливый такой, хлипкий… Ладно, вспомним. Все вспомним, дядюшка Бат, ваше высочество. При отце небось сидел в уголке, пил себе потихоньку да помалкивал, на глаза боялся попасть, знал, что царь Простяга подлого предательства твоего не забыл…

Велик был отец, с привычной завистью подумал царь. Будешь великим, если у тебя в советниках ангелы Божьи во плоти. Все знают, все их видели: лики страшные, белые как молоко, а одежды такие, что не поймешь, голые они или как… И стрелы у них были огненные, как бы молнии, кочевников отгоняли этими стрелами, и хотя метали в небо, половина орды покалечилась со страху. Дядюшка Бат, его высочество, шептал как-то, пьяно отрыгивая, что стрелы те метать может каждый, нужны лишь особые пращи, которые у ангелов есть и которые у них хорошо бы взять. А он еще тогда сказал — тоже был пьяный, — что раз хорошо взять, то и надо взять, чего там… И вскоре после этого застольного разговора один ангел упал со стены в ров, поскользнулся, наверное. Рядом с ним во рву нашли дядюшкиного телохранителя с дротиком между лопаток. Темное это было дело, темное… Хорошо, что народ ангелов никогда не жаловал, страшно было на них глядеть, хотя и не понять, почему страшно, — ангелы были люди приветливые, веселые. Вот только глаза у них были страшные. Маленькие, блестящие, и все бегают да бегают… нечеловеческие глаза, немирные. Так народ и промолчал, хотя и дал ему отец, царь Простяга, такую волю, что вспомнить стыдно… и то сказать, отец до Переворота, говорят, шорником был. За такие разговоры я потом самолично глаза вырывал и в уши зашивал. Но помню, сядет он, бывало, под вечер на пороге Хрустальной Башни, примется кожу кроить — смотреть приятно. А я рядом примощусь, прижмусь к его боку, тепло, уютно… Из комнат ангелы поют, тихо так, слаженно, отец им подтягивает — он их речь знал, — а вокруг просторно, никого нет… не то что сейчас, стражников на каждом углу понатыкано, а толку никакого…

Царь горестно всхлипнул. Да, отец хороший был, только слишком долго не помирал. Нельзя же так при живом сыне… Сын ведь тоже царь, сыну тоже хочется… А Простяга все не стареет, мне уже за пятьдесят перевалило, а он все на вид моложе меня… Ангелы, видно, за него Бога просили… За него просили, а за себя забыли. Второго, говорят, прижали в отцовской комнате, в руках у него было по праще, но биться он не стал, перед смертью, говорят, кинул обе пращи за окно, лопнули они синим огнем, и пыли не осталось… Жалко было пращей… А Простяга, говорят, плакал и упился тогда до полусмерти — первый раз за свое царствование — искал все меня, рассказывают, любил меня, верил…

Царь подтянул колени к подбородку, обхватил ноги руками. Ну и что ж, что верил? Меру надо было знать, отречься, как другие делают… да и не знаю я ничего, и знать не желаю. Был только разговор с дядюшкой, с его высочеством. «Не стареет, — говорит, — Простяга». — «Да, — говорю, — а что поделаешь, ангелы за него просили». Дядюшка тогда осклабился, сволочь, и шепчет: «Ангелы, — говорит, — нынче песенки уже не здесь поют». А я возьми и ляпни: «Уж это верно, и на них управа нашлась, не только на человеков». Дядюшка посмотрел на меня трезво и сразу ушел… Я ведь ничего такого и не сказал… Простые слова, без умысла… А через неделю помер Простяга от сердечного удара. Ну и что? И пора ему было. Казался только молодым, а на самом деле за сто перешел. Все помрем…

Царь встрепенулся и, прикрываясь, неловко поднялся на корточки. В храм вошел верховный жрец Агар, служки вели его под руки. На царя он не взглянул, приблизился к Богу и склонился перед возвышением, длинный, горбатый, с грязно-белыми волосами до пояса. Царь злорадно подумал: «Конец тебе, ваше высочество, не успел, я тебе не Простяга, нынче же свои кишки жрать будешь, пьяная сволочь…» Агар проговорил густым голосом:

— Бог! Царь хочет говорить с тобой! Прости его и выслушай!

Стало тихо, никто не смел вздохнуть. Царь соображал: когда случился великий потоп и лопнула земля, Простяга просил Бога помочь, и Бог явился с неба комом огня в тот же вечер, и в ту же ночь земля закрылась, и не стало потопа. Значит, и сегодня так будет. Не успел дядюшка, ваше высочество, не успел! Никто тебе теперь не поможет…

Агар выпрямился. Служки, поддерживавшие его, отскочили и повернулись к Богу спиной, пряча головы руками. Царь увидел, как Агар протянул сложенные ладони и положил на грудь Бога. У Бога тотчас загорелись глаза. От страха царь стукнул зубами: глаза были большие и разные — один ядовито-зеленый, другой белый, яркий, как свет. Было слышно, как Бог задышал, тяжело, с потрескиванием, словно чахоточный. Агар попятился.

— Говори, — прошептал он. Ему, видно, тоже было не по себе.

Царь опустился на четвереньки и пополз к возвышению. Он не знал, что делать и как поступать. И он не знал, с чего начинать и говорить ли всю правду. Бог тяжело дышал, похрипывая грудью, а потом вдруг затянул тихонько и тоненько — жутко.